Валерия. Роман о любви - Юлия Ершова

Сгорбленный Янович под руку со спутницей, закутанной в чёрную шаль, выплыл из храма. Он так и не обернулся и упал в машину. «Вечная память» — гудело в его голове. «Вечная память» — последние лучи солнца осветили её лик. «Вечная память» — её лицо закрывают покрывалом.

Похоронная процессия двинулась на центральное кладбище, а машина с тонированными стёклами, проглотив Яновича и его спутницу, дала задний ход.

Он не увидел, как его старая, не самая приятная знакомая, Алла Задорожная, проявляла талант надзирателя и на корню рубила щупальца суеверий. Самопровозглашённый оргкомитет встал к ней в оппозицию и сеял предрассудки. То Альке не давали выносить гроб, то норовили насыпать в гроб семян, а в могилу денег. Свежий холм пытался водкой полить одноклассник Леры, из которого то и дело извергался кашель. А пожилая соседка Леры тайно от Аллы решила натереть Альку землёй с могилы матери, чтоб «тоска не сушила», и была поймана за руку супругом распорядительницы похорон. Его миловидное лицо побагровело, Алька же побледнел. Он взмолился, когда Константин схватил за грудки ретивую соседку: «Дядя Костя, пожалуйста…» И она была с проклятиями отпущена на волю, правда, быстро пришла в себя и стащила-таки погребальный рушник.

Янович сидел с закрытыми глазами в салоне автомобиля, сквозь тонированные окна лился свет. Вера сбросила на плечи шаль и гладила его ладонь.

Строгий водитель хриплым голосом произнёс:

— Ну? Не полегчало? — и, не дождавшись ответа, продолжил: — На кладбище после. Пусть народ разойдётся. Свидетели тебе ни к чему.

Янович сдавил пальцами глаза и ответил:

— С ней я похоронил и себя. Смысла жить нет.

— Ну ты, пацан, опять за своё? И чем она тебя так присушила? — Водитель прибавил скорость. — Я эти два дня смотрю на тебя и удивляюсь. Как можно из-за бабы так убиваться? Были у меня две зазнобы, покрутили да и разбежались. Если кто из них преставится, не уверен, что слезу пролью. Даже Валька моя пойдёт к Богу — ну и в добрый путь! Всплакну, выпью — и будет. Вот, грех сказать, если б с сыном что, тьфу, тьфу, тьфу… Тут бы и мне конец пришёл. Понимаешь, душа за него болит. — Говорящий закурил сигарету, от смрада которой Вера закашляла.

— Ладно, — с досадой сказал он и выбросил горящий бычок в окно, машина подпрыгнула, выскочив на кольцевую. В заднем стекле таяло кладбище. Валерий смотрел сквозь стекло, воздух, космос, почти не дышал, а колени его слегка дрожали.

— Ребёнок, — продолжил водитель, взглянув на зеркало. На стальной глади отпечаталось мёртвое лицо друга, — плоть и кровь твоя, вот что может пронять, до самой глубины. А бабы — так, украшение в жизни, мишура новогодняя. Они и любить-то разучились. На кошелёк зарятся, это те, кто посмазливее, а остальные за любые штаны хватаются, лишь бы замуж.

Щёки Веры вспыхнули, она пронзила затылок водителя нервным взглядом.

— Ох, Родионыч, — вздохнул оживший Валера, — ты ведь не циник. А я теперь буду как ты. Теперь все бабы для меня мишура. А плоть моя и кровь, Лера моя, ушла. Как священник сказал, в таинственные двери. Всё.

— А я, — произнесла Вера как будто украдкой. Голос её серебрился оттенками детства, — давно такой стала. А раньше так любить умела!

Родионыч обернулся и блеснул глазами. Казалось, он впервые увидел пассажирку в своей машине.

— Ладно, пацан, давай девушку доставим по адресу, — свернул откровения Родионыч. — Гражданская панихида уже начинается. Полину надо тоже проводить. Поедем в крематорий.

Янович кивнул.

— Нас с девушкой по её адресу, да. У меня дело к ней неотложное, по теме «не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня».

Водитель чуть руль не выпустил.

— Я не ослышался? Ничего, что тебе надо жену похоронить?

— У меня нет жены, я разведён, — отрезал Янович. — А с убийцей моей невесты я и так достаточно великодушен: похороны оплатил, венок купил, стол накрыл. Избавь меня от общества её гламурных подружек и тренера по пилатесу. Они и без меня сегодня удачно накидаются, по традиции. — Подбородок Яновича заострился.

Родионыч выдержал паузу и прошипел:

— От общества дочери ты тоже собираешься избавиться? Опять бросаешь девочку?

— Снежана взрослый человек, практически семейный, так бы и её не пустил в этот театр абсурда. Впрочем, я готов. Я заберу её с кладбища, прямо от стены плача, и весь вечер буду утирать слёзы.

Лицо Родионыча сделалось каменным от обиды, и больше он не проронил ни слова.

III

На бывалом «гольфике» три часа уверенной езды из Гродно в Минск промелькнули за минуты. Казалось, колёса немецкого живчика так и не коснулись бетона. А вот поездка по столичному проспекту стала пыткой и превратилась в короткие перебежки между тупыми пробками и красногрудыми светофорами. Но по-настоящему Сергея вывела из себя куча автомобилей на парковке около дома Снежаны. Пришлось возвращаться и ставить машину в кармане у набережной, а путь завершить спринтерским забегом к порогу дома невесты.

Невеста тоже добавила мрачных красок для Белянского в столичный пейзаж, она будто и не удивилась скорому приезду жениха, повисела недолго на его шее и капризно затянула:

— Серёжа, ты посмотри, какой кошмар, все попы продажные, все лицемеры. Ненавижу их!

Он на миг задумался и пристально посмотрел на Снежану. Неужто послышалось? У самой чистой в мире женщины на устах грязная копия расхожей клеветы. Сергей скривился от нерадушного приёма и попросил:

— Поясни.

Снежана еле распахнула опухшие веки и выпалила:

— Ещё один святоша отказался мать отпевать. Представляешь? Чем она хуже других? В прошлом году нашего сантехника Витю — последний пропойца был, жену бил, в тюрьме сидел, — и то со всеми почестями церковными в последний путь проводили. Мы с Анастасией Сергеевной присутствовали: так спокойно, мирно всё прошло. Батюшка молился, кадилом дымил, мы со свечами стояли вокруг гроба, вторили ему, и ладаном так пахло… умиротворённо. А похороны моей мамы, значит, пройдут без этой благодати. Где справедливость? Одно лицемерие!

Снежана не заплакала, а как-то по-ясельному захныкала, то ли от обиды, то ли от скорби. Сергей вгляделся в её бесцветные от слёз глаза и ответил:

— Что ж плохого? Достойно похоронили сантехника Витю, человек всё-таки, сейчас уже и собакам панихиды справляют. А что пропойца и хулиган, так за него, может, надо ещё больше молиться, чем за праведника. И потом, ты ведь не знаешь детали, может, сантехник Витя исповедался, раскаялся? Не нам его судить. А мать твоя, прости, совсем другое дело…

Снежана вытянула подбородок, глаза её так и не открылись, а нос почти не пропускал воздух.

— Моя мать — другое дело? — с возмущением выдохнула она. — Может, она тоже перед смертью раскаялась, наверняка так и было. Она всё про себя поняла и не смогла больше жить! Вот и решила уйти, чтоб не мучить никого.